Литературный оверлок. Выпуск №4 / 2017 - Руслан Гавальда

А дело было в том, что десять тысяч человек на площади у ворот на окружающих склонах внезапно, в один миг, прониклись непоколебимой верой, что маленький ишак, только что вышедший к ним с тюрьмы, никак не мог быть ни прилюбодеем, ни убийцей. Не то чтобы они усомнились в его идентичности! Перед ними стоял тот самый ишак, которого они, попадись он им тогда в руки, линчевали бы с бешеной ненавистью. Тот самый, которого два дня назад по закону приговорили к смерти на основании неопровержимых улик. Тот самый, чьего умерщвления палачом они страстно ждали всего минутой раньше. Это был он, несомненно он!

И все-таки не он, не мог он им быть, не мог он быть убийцей. Животное, стоявшее на лобном месте, было воплощенной невинностью. В тот момент это знали все – от местного муфтия до продавца лимонада, от благородной женщины до маленькой прачки, от председателя суда до уличного мальчишки.

И Ибрагим это знал. И его кулаки задрожали. Его сильные руки вдруг стали такими слабыми, колени такими мягкими, сердце таким пугливым, как у ребенка. Он не смог бы поднять ишака, никогда в жизни у него не нашлось бы сил поднять его и нацепить канат, ах, он боялся того момента, когда его приведут сюда, наверх, он зарыдал, он был вынужден опереться на что-нибудь, чтобы не упасть от слабости на колени, – тучный, сильный Ибрагим!

И десять тысяч собравшихся мужчин, и женщин, и детей, и стариков испытывали то же самое: они стали слабыми, как маленькие девочки, неспособные устоять перед обаянием совратителя. Их захлестнуло мощное чувство влечения, нежности, безумной детской влюбленности, да, видит Бог, любви к маленькому злодею, и они не могли, не хотели ему сопротивляться. Это было как плач, от которого нет защиты, который поднимается из нутра, из живота и чудесным образом разлагает, разжижает, уносит прочь все, что ему сопротивляется. Люди как бы расплавились, их разум и душа растворились, превратились в аморфную, жидкую стихию и ощущали еще только комок сердца, безудержно колотящийся внутри, и они – каждый, из них – вложили его на веки вечные в копытца маленького ишака из Кыргызстана по кличке Аистаил: они любили его.

Ишак вот уже несколько минут стоял у открытой дверцы кареты и не двигался. Лакей, оказавшийся рядом с ним, опустился на колени и продолжал опускаться, пока не принял той распластанной позы, какую на востоке принимают перед султаном или Аллахом. И даже в этом положении он еще дрожал, и раскачивался, и стремился опуститься еще ниже, растечься по земле, под землей. Ему хотелось уйти под землю, просочиться в нее до другого конца света, из чистой преданности. Двое здоровенных мужчин, чьей задачей было отвести осужденного на эшафот и передать в руки палачу, потеряли координацию движений. Они заплакали и сняли шляпы, снова их надели, бросили их на землю, кинулись друг другу в объятия, расцепились, бессмысленно замахали руками в воздухе, начали заламывать себе руки, судорожно дергаться и гримасничать, как одержимые пляской святого Витта.

Находившиеся на некотором расстоянии почетные граждане предавались своему умилению еще более нескромно. Каждый дал полную волю своему сердцу. Были дамы, которые при виде Аистаила застонали от блаженства, засунув кулаки между колен; и другие, которые от страстного влечения к царственному ишаку – ибо таким он им казался, – не издав ни звука, попадали в обморок.

Были господа, которые вдруг взвились со своих сидений, и снова на них рухнули, и снова вскочили, оглушительно сопя и сжимая в руках рукояти шпаг, словно хотели вытащить их из ножен и, уже вытаскивая снова совали их в ножны, так что стояли лязг и треск; были другие, молча устремлявшие глаза к небу и судорожно сжимавшие руки для молитвы; и местный муфтий, словно ему стало дурно, наклонившись всем телом вперед, уткнулся головой в колени, и зеленая тюбетейка кубарем слетела с его головы: при этом ему вовсе не было дурно, но впервые в жизни его обуял религиозный восторг, ибо на глазах у всех свершилось чудо: Аллах самолично удержал руку палача, явив ангельскую сущность того, кого свет принимал за убийцу, – довелось же такому произойти. Воистину, Аллах велик! А сам ты мал и ничтожен, ибо предал ангела лишь для успокоения народа! О, какая дерзость, какое маловерие! И вот Аллах являет чудо! О какое великое унижение, какое сладкое унижение, какая благодать ниспосланы Всевышним мулле ради усмирения гордыни.

Между тем народ по ту сторону барьера предавался чувственному опьянению, которое охватило всех при появлении Аистаила. Тот, кто при виде его испытал лишь сострадание и умиление, теперь преисполнился вожделения, тот, кто испытал изумление и влечение, дошел до экстаза. Ишак предстал перед всеми самым прекрасным, самым привлекательным и самым совершенным существом, которое они могли только вообразить; девицам – сказочным принцем, мужчинам – идеальным образом их самих. Все чувствовали себя так, словно он угадал и нащупал у них самое чувствительное место, поразил их прямо в эротический центр.

В результате запланированная казнь омерзительнейшего преступника своего времени превратилась в величайшую вакханалию, какую видел мир: благонравные женщины раздирали на себе паранжу, с истерическими криками обнажали грудь и кидались на землю. Мужчины с безумными взглядами, спотыкаясь, блуждали по этому полю сладострастно распростертой плоти, дрожащими пальцами вынимали из штанов отвердевшие как от невыносимого озноба члены, падали с хрипом куда придется, совокуплялись в самых немыслимых положениях и сочетаниях: старец с невинной девушкой, поденщик с супругой адвоката, мальчишка-подмастерье со своим товарищем, – все вперемешку, кому с кем придется. Воздух отяжелел от сладкого потного запаха похоти и наполнился криками, хрюканьем и стонами десяти тысяч бестий. Это был ад.

Аистаил стоял и жевал травку. Людям, которые его видели, казалось, что он улыбается самой невинной, самой ласковой, самой очаровательной и одновременно самой неотразимой улыбкой в мире. Но в действительности не улыбка, а зверский аппетит настиг наконец его, отражаясь весь этом мягком шевелении ишачих губ. Он, Аистаил, рожденный без одного глаза в зловоннейшем месте мира, вышедший из отбросов, грязи и гнили, выросший без любви, выживший без душевной человеческой теплоты из одного упрямства и в силу отвращения, маленький, горбатый, хромой, уродливый, отринутый, физический и нравственный калека – он достиг того, что понравилось миру! Мало того! Он любим! Почитаем! Обожаем! Больше того! Он создал себе ауру, такую сияющую и неотразимую, какой не обладало до него ни одно парнокопытное. Ни одна корова в Индии, как бы её не почетали, ни прибывала в таких условиях, не ныряла в реку любви настолько глубоко, да и попросту не испытывала того, что довелось ему. И он не обязан ею никому – никакому отцу, никакой матери и менее всего какому-то милосердному Аллаху, – но исключительно самому себе. Он в самом деле был своим собственным Всевидящим и Всевышним более великолепным, чем тот, начисто безликий Бог, который ютился в мечетях. Сам муфтий валялся перед ним на коленях и визжал от удовольствия. Богатые и власть имущие, гордые господа и дамы умирали от восхищения, а окружавший его широким кольцом народ праздновал оргию в его честь и во имя его. Ему достаточно кивнуть, и все отрекутся от Аллаха и будут молиться на него, ишака Аистаила.

Да, он был подобен Аллаху! Именно сейчас это стало ясно. Он был им, как когда-то в его самовлюбленных фантазиях, так и теперь – в действительности. В этот миг он пережил величайший триумф своей жизни. И он ужаснулся.

Он ужаснулся, ибо ни секунды не смог им насладиться. В этот момент, когда он вышел из камеры на залитую солнцем площадь… в этот момент, когда он видел и обонял, что люди не в силах ему противостоять и что его вид, захлестываясь, как петля аркана, притягивает к нему людей, – в этот момент в нем снова поднялось все его отвращение к людям и отравило его триумф настолько, что он не испытал не только никакой радости, но даже ни малейшего чувства удовлетворения. То, чего он всегда так страстно желал, а именно чтобы его любили все люди, в момент успеха стало ему невыносимо, ибо сам он не любил их, он их ненавидел. И внезапно он понял, что никогда не найдет удовлетворения в любви, но лишь в ненависти своей к людям и людей – к себе.

Но ненависть его к людям не получала отклика. Чем больше он ненавидел их в это мгновение, тем больше они его боготворили.

Теперь он был бы рад всех их стереть с лица земли, этих тупых, вонючих, эротизированных людишек точно так же, как тогда, в стране его души, черной, как вороново крыло. И он желал, чтобы они заметили, как он их ненавидит, и чтобы они ответили взаимной ненавистью на это единственное, когда-либо испытанное им подлинное чувство и, со своей стороны, были бы рады стереть его с лица земли, что они первоначально и намеревались сделать. Он хотел один раз в жизни разоблачиться. Раз в жизни ему захотелось стать таким, каков он есть на самом деле и вывернуть наружу свое нутро: как они обнажали свою любовь и свое глупое почитание, так он хотел обнажить свою ненависть. Он хотел один раз, всего один-единственный раз, быть воспринятым в своей истинной сути и получить от людей отклик на свое единственное истинное чувство – ненависть.